Этого звонка мы не ожидали.
В дверях - молодой человек странной наружности, с кривой
бородкой, неправильным лицом и старыми глазами.
"Шолойм алейхем, - тихо сказал он, и попросил
разрешения войти. - Саша", - так он назвал себя.
Для нашей советской жизни он выглядел необычно. В сером
помятом костюме, выцветшей шляпе, зелёной наплечной сумкой, старой, до
протёртости.
Пылала пятница. Жарким средне российским летом. Пыль не
оседала. До сумерек далеко. Впереди - Суббота.
Саша входит, опускает на пол груз и осматривается.
Мы смущены. А он нет.
- "Можно вымыть руки?"
Ну, конечно же, можно, а что дальше? Удивление на наших
лицах он смыть не спешит.
Потом садится к столу, смотрит на нас и начинает рассказывать.
Всё это для нас тёмный лес. Но интересно. Мошиах вот-вот
придёт - "пуговицы уже начищены".
- "Саша, а не хотите ли перекусить?"
- "А что у вас?", - оживляется он и идёт на кухню.
Там долго рассматривает наш обиход. Бедненькие кастрюльки, изрезанный стол,
обугленные сковородки, но свежевымытые тарелки.
- "У нас кашрут", - сообщаем витиевато, пришлёпывая губами
от предчувствия гостевого восторга.
А он молчит. Даже не оборачивается. Его взгляд овладел
булькающей сковородкой. Рыба жарится. Наша гордость и объедение.
- "Это что, - не торопится он, - это что за рыба?"
Ставрида. Это с плавниками и полосочкой чешуи по бокам.
Он оглядывается, расставляет руки, чешет ботинком ботинок и
говорит:
- "По-моему, она некашерная"
Ка-ак?! - бросаемся мы в атаку. - А вот плавники, а вот
чешуя! Тебе мало? Тебе хвост крючком подавай? Он теряется, но не отступает.
"Можно я позвоню?" И звонит, удивив до онемения соседей - еврейских
старушек - мать и дочь.
- "Некашерная", - огорчённо вздыхает, вернувшись.
Прекрасно удавшаяся рыба отправляется в мусорное ведро. Вот
- мышам пир!
А мы идём окунаться. Еврей, не окунувшийся в канун Субботы -
уже почти не еврей!
Это - пожалуйста! У нас Волга. Без конца и края. Вот только
подойти к ней - детектив. Заборы, запоры, лодки, паровозы, дрова, нефть, грязь.
Маленький кусочек тепличного пространства. Волнорез. Ширина
пятнадцать метров. Людской наплыв. Мужчины, женщины, дети. Гул и визг до небес.
На закате весь микрорайон здесь. И мы с Сашей. У него полотенце, как шарф,
вокруг шеи.
- "А другого места нет?" - спрашивает он, и начинает
расстегивать пиджак.
И вдруг я холодею. Он же сейчас разденется догола.
Уже расстегнуты рукава рубашки.
Я хватаю его за руку. Только бы оттащить от людей. А там
видно будет.
Он упирается, но мы уходим. Заборы, заборы, пыль, слепящий
свет.
И вдруг - о, чудо! - чистенькая нетронутая бухточка. Я готов
поклясться: её здесь раньше не было! Это всё еврейские штучки! Песочек чистый,
свежий. И никого. Вы понимаете, никого?
Саша разоблачается и идёт по воде худой, как оживший скелет.
Ихтиандр, ископаемый человек, ниточка из прошлого. Чистый, прополосканный в
семи водах, еврей...
***
…Синеет окно над свечами. Садимся к столу. Что у нас там
осталось? Ага! Две дымчатые халы и вермишель. Её величество. Не беда. За то -
какой гость!
А гость запускает руку в мешок и... Нет, этого не передать.
Вынутое им - золото, серебро, бриллианты!!! Этого никто не мог угадать! Вы
знаете, что оказалось на столе, благодаря щедрой Сашиной руке?
Бутылка вина!
Мы падаем на стулья. Мы не верим. Мы даже не знали, что
такое бывает на свете.
Бутылка еврейского вина. С этикеткой, где два молодца несут
гроздь винограда. Вино Заоблачной Страны! Вино с запахом нестареющей печали,
ушедших веков, нескончаемой тоски, разрушенных садов.
Саша, ты прямо с неба? Да? Ты ангел, соскучившийся по
еврейской Субботе?
Разве мы заслужили это? Мы ведь благословляли до сих пор
только на компот из изюма, да на самодельный уксус.
А тут - виноградная магия.
Вот тебе бокал. Пой для нас. Мы покорены.
И полилась Суббота. Музыкой и счастьем. Какие разговоры на
бархатной скатерти! Какие песни тончайшего рубинового стекла!
***
А утром - притихшею аллеей - в маленький домик с неприметной
калиткой. То-то обрадуются старики волшебному гостю.
Откуда же он взялся среди смердящей, поникшей тоски. Где
вырос? Без света, в тихой тайной ласке. Какие бури не смели его! Этот росток.
Это семечко будущего цветения.
Об этом он молчит. Улыбается краешками губ. И опять говорит.
И мы снова не понимаем. А старики с достоинством ставят его вести дело. Молитва
- это серьёзно. Как он молится! Его нет! Он весь там. Куда пропала грубость
неправильного лица? Это же - дитя перед Отцом! Что ему тут, с нами? Он и дышит
тем воздухом.
А потом - обычный синагогальный кидуш на водку. Старики в
ударе. Саша всех разогрел. А ведь говорить-то не умеет. Он молчит удивительно,
словно все говорят за него.
А на утро уезжал. Изменился. Строгость исчезла. Только
доброта, прикрытая молчанием. И ничего о себе. Ничего, что не написано в его
серых глазах. Вечное скитание. Отдалённая боль. Печаль и радость ожидания.
Усталости нет, но нет и отчаянного смирения. Такая еврейская поездная судьба.
Такой он ушёл, и таким остался.
Александр Красильщиков